Апрель - вода с осколками льда, запах талого снега, синее слишком небо. Солнце невозможно яркое и белое пока, но уже греет. Ветер сильный, но какой-то другой, не по-зимнему мягкий что ли. Так снова начинается второй год.
Уезжая, мы уезжаем навсегда, потому что назад возвращается уже кто-то другой (закладки во Фраевских книжках, да). Когда остаёшься, на самом деле та же штука. Только менее резкая.
...И всё же весна - это степь, ветра и соль. И музыка, снова музыка, всё та же. Что-то всегда остаётся.
Собака Куба из белой-белой пожелтела на ушах, и теперь отливает песочным нежным солнцем. Куба стала похожа на рассветы после полярки. Куба теперь сама идёт под руку гладиться, хоть и по-прежнему через непонятные обходные манёвры. Куба тёплая и мягкая, и смешно возмущается и пытается играть, когда уходишь гладить кого-то из соседей, не подойдя к ней. Куба улыбается. И солнце в ресницах бликами.
"Фото-" - не "-графии" - "-карточки". Маленькие такие, белая рамка спереди, черная плёнка и серая полоска сзади. Они живут в маленьком фотоаппарате, из которого с жужжанием выходят без картинки, белыми. Картинка потом появляется, от тепла в кармане.
В двойной экспозиции остаются куртки и тают лица. Отчасти случайно, но как-то удачно. Старая магия, плёночно-шуршащее волшебство. И живые руки, с которыми оно проявляется.
Зима спит на том берегу почти до середины Июня. Потом незаметно исчезает, а в город приходит море. Сначала - плеском и стуком льдинок, и морзянкой капель со снежника на литорали. Потом - низким облачным туманом, в котором тепло и не сыро, и запах моря - не водорослей, а самой воды. И дождём в конце концов.
Картинка Севера по Белому Морю, по Хибинам - гнутые графичные деревья, мхи и камни. Камни светлые, камни в лишайниках от черного до рыжего, камни шершавые и мощные. Текстура Севера, каменный позвоночник, волнами выпирающий из-под мхов.
Тут - другое. Тут нет деревьев, тут сыпучие слоисто-чешуйчатые породы, очень колючие и относительно лёгкие, нет _камня_. Нет тёмного цвета брусничных листьев и матово-пыльного вереска - вместо него ржаво-зелёная тундра с яркими мелкими цветами и нездешней травой, а к осени - непередаваемо желто-красная, вот правда ржавая, и рядом розово-красная отсыпка из выгоревшей породы. Другая гамма.
И другая текстура. Серая, гладкая и шероховатая старая деревяшка. С живым текучим шелковистым блеском. И с отражением синего неба в солнечный день. По тому, как на неё ложится свет, она похожа на море. По тому, как она чувствуется под рукой, - на тёплый живой некаменный камень. И это не столько плавник, который море выбелило и просолило, отшлифовало, выгладило. Это перила лестницы в порт и её доски, постоявшие будки, стены домов... Дождями постаревшее, водой. Чем-то такое же умиротворённо-вечное, как беломорские камни и степные солончаки.
И неуловимо-текучий год, когда ты уже привык к чему-то, но ещё не до конца осознал и поверил. Так по одеялу пробегают мягкие кошачьи лапы, так ложатся на плечи другие ладони, так меняется отражение в зеркале.
Вдох на четыре, пауза, выдох на восемь.
"...он пронзительно смертен, но причудливо жив...", - Болдырева.
